Том 24. Письма 1895-1897 - Страница 65

Автор этого письма Андрей Павлович Евтушевский. Так как в письме упомянуты Вы, то посылаю его Вам. Евтушевский когда-то во времена оны, кажется, служил в канцелярии градоначальника, имеет чин. Живет в собств<енном> доме, где-то у чёрта на куличках, под кладбищем. Человек он трезвый, почтенный, всегда что-нибудь критикует и по справедливости может быть назван новостроенским Чацким.

Семенковичу В. Н., 24 ноября 1896

1823. В. Н. СЕМЕНКОВИЧУ

24 ноября 1896 г. Мелихово.

Многоуважаемый Владимир Николаевич! Посылаю 2 марки по 80 к.

40 коп. сдачи.

1 марку в 7 коп. — сдача с денежного пакета (Вестн<ик> иностр<анной> литер<атуры>).

Пишу карандашом, потому что мой стол занят дамой, раскладывающей пасьянс.

Всё благополучно. Вашим низко кланяюсь. Селитру — драть.

Ваш А. Чехов. 24 ноябрь.

Суворину А. С., 25 ноября 1896

1824. А. С. СУВОРИНУ

25 ноября 1896 г. Мелихово.

25 ноябрь.

Возвратясь из Москвы, отвечаю на Ваше письмо. Жан Щеглов живет во Владимире губ<ернском>, Студеная гора, д. Логинова. За фамилию домохозяина не ручаюсь, но думаю, что почта знает адрес Жана и ошибки в адресе не будут иметь значения. Если же Щеглова нет во Владимире, то он скрывается в Москве, в Кокоревском подворье.

Теперь позвольте дать Вам скучное поручение. Дирекция прислала мне контракт для подписи. Будьте добры, когда угодно, при оказии, пошлите его в дирекцию плюс гербовый сбор 1 р. 25 к. Эту сумму посылаю Вам марками. Кстати обратите внимание на 2-й пункт контракта. Ведь за 4-х актные пьесы полагается плата в размере 10% с валового сбора, и, кажется, за «Иванова» я получал именно 10%. Но теперь почему 8%? Если в контракте ошибка, то не посылайте его.

Как сошел у Вас спектакль?

Вообще что нового?

Да, Иванов (управл<яющий> Б<арятински>х) женат на второй.

Приехать скоро не могу.

Желаю Вам всего хорошего. Простите за поручение.

Ваш А. Чехов.

Немировичу-Данченко Вл. И., 26 ноября 1896

1825. Вл. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

26 ноября 1896 г. Мелихово.

Лопасня, 96 26/XI.

Милый друг, отвечаю на главную суть твоего письма — почему мы вообще так редко ведем серьезные разговоры. Когда люди молчат, то это значит, что им не о чем говорить или что они стесняются. О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно — и говорить об этом так же скучно, как переписываться с Луговым. Ты скажешь, что мы литераторы и что это уже само по себе делает нашу жизнь богатой. Так ли? Мы увязли в нашу профессию по уши, она исподволь изолировала нас от внешнего мира — и в результате у нас мало свободного времени, мало денег, мало книг, мы мало и неохотно читаем, мало слышим, редко уезжаем… Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили… Каждый год одно и то же, одно и то же, и всё, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже; разговоры же на более общие, более широкие темы никогда не клеятся, потому что когда кругом тебя тундра и эскимосы, то общие идеи, как неприменимые к настоящему, так же быстро расплываются и ускользают, как мысли о вечном блаженстве. Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, поговорили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, и мы боимся. Мы боимся, что во время нашего разговора нас подслушает какой-нибудь некультурный эскимос, который нас не любит и которого мы тоже не любим; я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко, ум которого тебе нравится, во всех вагонах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z. Я боюсь нашей морали, боюсь наших дам… Короче, в нашем молчании, в несерьезности и в неинтересности наших бесед не обвиняй ни себя, ни меня, а обвиняй, как говорит критика, «эпоху», обвиняй климат, пространство, что хочешь, и предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее.

А за Гольцева я, конечно, рад и завидую ему, ибо в его годы я уже буду не способен. Гольцев мне очень нравится, и я его люблю.

За письмо благодарю тебя от всего сердца и крепко жму тебе руку. Увидимся после 12-го декабря, а до этого времени тебя не сыщешь. Кланяйся Екатерине Николаевне и будь здоров. Пиши, буде придет охота. Отвечу с превеликим удовольствием.

Твой А. Чехов.

Евтушевскому А. П., 27 ноября 1896

1826. А. П. ЕВТУШЕВСКОМУ

27 ноября 1896 г. Мелихово.

Многоуважаемый Андрей Павлович!

Я написал о Вас П. Ф. Иорданову, как Вы того желали, о чем и спешу сообщить Вам. Кланяюсь Вашим детям и желаю, чтобы Ваши хлопоты и заботы увенчались полным успехом.

Искренно Вас уважающий

А. Чехов. 96 27/XI.

Отметки Вашего сына мне очень понравились; я хуже учился.

Чехову М. П., 27 ноября 1896

1827. М. П. ЧЕХОВУ

27 ноября 1896 г. Мелихово.

26-го ноября в 6-м часу вечера у нас в доме произошел пожар. Загорелось в коридоре около материной печи. С обеда до вечера воняло дымом, жаловались на угар, вечером в щели между печью и стеной увидели огненные языки. Сначала трудно было понять, где горит: в печи или в стене. В гостях был князь, который стал рубить стену топором. Стена не поддавалась, вода не проникала в щель; огненные языки имели направление кверху, значит была тяга, между тем горела не сажа, а, очевидно, дерево. Звон в колокол. Дым. Толкотня. Воют собаки. Мужики тащат во двор пожарную машину. Шумят в коридоре. Шумят на чердаке. Шипит кишка. Стучит топором князь. Баба с иконой. Рассуждающий Воронцов. В результате: сломанная печь, сломанная стена (против ватера), содранные обои в комнате матери около печи, сломанная дверь, загаженные полы, вонь сажей — и матери негде спать. А еще, кроме всего, новый повод известному тебе лицу нести чепуху и орать.